Я в 1980 году служил в Забайкалье лейтенантом, и там всеобщий порыв был: давай, мол, ребята, туда, в Афган! И все написали рапорты. Все мы — господа офицеры (которые тогда еще господами не назывались), так и так, изъявляем желание. Но тогда все эти рапорты положили под сукно.

После этого передо мной встал вопрос о том, чтобы идти в военную академию. Там я учился с Русланом Аушевым в одной группе. Ему в результате за Афган вручили «Звезду Героя» еще на первом курсе. Я ему даже заказывал в кафе вечер — почествовать второго героя в Академии имени Фрунзе.

Так три года и отучились. После этого по выпуску Аушев снова попросился в Афган, и его повторно послали. А я поехал служить в Таманскую дивизию командиром батальона. Служил, служил, вроде хороший батальон, а потом, во второй половине 80-х, не пойми чего твориться стало.

Написал рапорт по новой — мол, хочу в Афган. Ну и поехал.

Мне, как офицеру, Родина даст приказ — и все. На кой хрен мне думать? Я военный, и прежде всего мне нужно было научиться выполнять свой долг. А за что наш солдат воевал в Афгане — солдата и спроси. Но ребята нормальные были.

В наш полк специально прилетали вертушки из штаба армии за хлебом и за самогончиком. Гнали прекрасно — на чистейшей горной воде. Бывало, водку привозили из Союза, но это редкость была. Но не только из Союза водкой торговали, в дуканах можно было паленую купить, да и какую угодно. Я имел доступ к лучшему техническому спирту, который по службе ГСМ шел. Пили все — не так, конечно, чтобы все в перепитом состоянии были. Но пить — пили, и пили много.

А в боевых действиях мне так и не довелось участвовать. Правда, как-то я просто мирно сидел в туалете, и вдруг — бах! — и глинобитная стенка сортира вывалилась наружу. Я на полусогнутых ногах вышел, надеваю штаны, газетка была в руке — и в остолбенении смотрю на загубленный командный пункт.

Прапор подбегает, кричит: «Если танк не войдет, то слон точно влезет в эту яму!» Смотрю на нее — и действительно... Потом замерили воронку: 14 метров в радиусе, 4,5 — в глубину. Я только до этого построение командного состава провел, они все ушли на прием пищи — на ужин. И поэтому никто рядом, к счастью, не ходил. Бомба очень аккуратно легла в естественную выемку на горном склоне, большая часть энергии взрыва ушла вверх. Стояла, видимо, не на осколочном, а на фугасном действии...

Замкомандующего приехал и говорит: это из Союза СУ-27 летел, и у него бомба отвалилась. А я даже контузию не получил, все нормально. Поэтому до сих пор всем тем, кто рассказывает о нашем высокоточном оружии, я этот пример привожу. Вот так я и поучаствовал, скажем так, в небоевых действиях.

Я в режимной зоне Баграма, будучи замкомандира полка, курировал вопросы тех подразделений, которые от полка там стояли: третий батальон, зенитно-ракетная батарея, третья артиллерийская батарея и батальон на трассе. Поскольку я находился близко от штаба дивизии, комдив Барынкин привлек меня к работе с местными, поставил мне задачу: мол, посмотри-послушай, чем они там дышат. И я на его совещаниях по этому вопросу присутствовал. Получить информацию о них иначе как вращаясь в их среде было никак невозможно. Вот этим я и занимался.

С «зелеными» — солдатами Наджибуллы, которые за нас воевали,— тоже приходилось работать. Ездили, с местными общались — есть фотографии, когда мы приезжаем, вокруг бородатые стоят, а мы броней идем — колонной. А они там со всякими «хренями и менями» в боевые действия не вступили, склонили на переговоры — тоже показывали свою силу.

Я таджиков-солдатиков с третьего батальона взял и туда в совмещенный командный пункт, который в Баграме был, где их штаб находился, чтобы они с местными поговорили. На первый день послал одного, на второй — другого. Я специально с собой таджиков взял, причем не простых, а которые на фарси говорили, — большинство афганцев общается на этом наречии. Обычно других переводчиков у нас не было (ну, были, конечно, на дивизию один-два офицера, которые лингвистический институт с военным уклоном заканчивали). Но любой таджик мог с афганцами разговаривать — как будто они народы-братья, как мы с украинцами или белорусами.

Один из моих таджиков-солдатиков рассказывал, что они попытались его «заблатовать»: «Давай, мол, беги по-быстрому к нам в банду, мы тебя в Пакистан переправим, скоро шурави (русские) уходят. Тебя там в Пакистане поучат, а Союз-то скоро развалится. Ты придешь к себе в Таджикистан и будешь там большим человеком». Это 1988 год! Для меня, партийного и офицера, это звучало как бред сивой кобылы. Мысль о том, что Союз развалится, — это вообще было что-то из области фантастики. Потом это действительно произошло, и я вспомнил, как простые афганцы говорили, что так будет, а мы до такой степени закомплексованные были, партийные... что поэтому Союз, наверное, и развалился.

Генрих Боровик в «Огоньке» про нашу дивизию очень много писал сразу после вывода. Статей пять, наверно, нашлепал. Процентов 50 той чернухи, что он туда вылил, действительно так и было. У меня в полку работал. А у меня такие отношения с ним были: иди-ка ты, парень, и вращайся там, где тебе нужно, а от меня подальше. Потому что искал человек говно. Я лично сам ему ничего не рассказывал, но один наш комбат наговорил ему много чего.

А на самом деле было все. В открытую могу сказать тебе, что привез оттуда за девять месяцев видак, телевизор и магнитофон комбайнового типа. По тем временам — охрененно я там обогатился... Как? Да получали мы чеки, ну я и купил на них все это...

Когда я приехал в Афган, дальние гарнизоны уже начали выходить. И я смысла не понимал: на хрена мне, ребята, туда ехать? На хрена вы меня туда послали?

Всем эта война уже к тому времени надоела. Стоишь на месте — и непонятно, что делать. Пойди туда, принеси то... Не очень ясно, что ты тут делаешь и чего добиваешься. Война чем хороша? Когда идет движение, когда ты воюешь. А когда войска стоят на месте, они сами себя обсирают и портят все, что находится вокруг них.

Но раз выходили — значит, была такая политическая необходимость, это тоже все понимали. А для чего все это делалось изначально? Черт его знает.

Афган на меня сильно повлиял тем не менее. Меняются отношения — на политическом уровне и на личном. И еще я помню, как офицеры уже клали на стол рапорты еще до расформирования подразделений. Там сидели кадры «оттуда» и просили их: да у тебя два ордена, ты что, куда? Нет, я увольняюсь... Судьба и война приводят каждого к законному знаменателю.

А потом, уже после всего этого, я узнал, что Саша Лебедь, который был у нас в академии секретарем партийной организации курса, который разглагольствовал с партийной трибуны о социалистической Родине, вместе с Пашей Грачевым поддержал Борю Ельцина, когда развал СССР пошел. И я понял, что ловить здесь нечего. У нас тут предатели везде. Пашу потом министром обороны сделали, Саша Лебедь вылез в политические деятели. Наш начальник разведки дивизии поначалу к нему прильнул и, так сказать, вскоре улетел в мир иной. А потом и Саша Лебедь вслед за ним отправился. Политика — дело сложное, интересное...