Честно говоря, все это уже стирается из памяти, только снится сейчас. Жара, пыль, болезни. У меня было осколочное ранение в голову и в ногу. Плюс к этому был тиф, паратиф, малярия и какая-то лихорадка. И гепатит. Болели гепатитом многие, процентов 90, если не больше.

Ранили меня в первый раз, когда я ехал в колонне в сентябре 1984 года. Сидел на броне, ехал вместе со всеми как пассажир. И вот в районе Чарикара... Единственное, что помню, — хлопок где-то сзади, вокруг огонь, дым, и все пропадает. Через какое-то время меня кто-то по морде бьет и говорит: «Очнись, але-але!» — я, наверное, метров на 15 в какие-то кусты улетел. Мне вкололи в ногу обезболивающее. Хорошо, что одна нога была в люке бронетранспортера, потому что из тех, кто внутри сидел, четыре человека погибли. Просто взрыв в закрытом объеме всех размазывает по стенке, а когда попадает в боковину, взрывная волна уходит через все отверстия.

Второй раз это было в 1986 году в населенном пункте Даши. Ехали в колонне на эвакуацию, с гор начали стрелять, а Даши — это начало подъема на перевал Саланг, километров двадцать, и уже идут серпантины. Слава богу, меня только чиркнуло, на башке просто какая-то ссадина получилась.

Я учился в Самаркандском автомобильном училище, и у меня друг в 1980 году (он перед этим в 1979 выпустился) вместе с Ферганской дивизией входил в Кабул. А потом на Новый год он приехал в училище. Вот от него я и узнал о войне. Конечно, ходили слухи, что наши ввели войска в Афганистан, но такого живого общения не было ни с кем.

Меня же после распределения в 1982 году направили в Германию. Там я прослужил год и восемь месяцев, еще не женился к тому времени. Пришла разнарядка в Афганистан, меня вызвал командир и говорит: «Ты у нас единственный в батальоне холостой, неженатый. Как смотришь на это?»
Я говорю: «Командир, куда родина прикажет — туда и поеду». Он отвечает: «Тогда пиши рапорт». Я написал рапорт и поехал.

Ты спрашиваешь, не сомневался ли я? У нас политика была совершенно не такая, как сейчас, обсуждать, не выполнять приказы никто даже и подумать не мог... Дали команду — и поехал. Я был мальчишкой, 19-20 лет, мне было не до политики. КПСС была ведущей и направляющей, а значит, она все делала правильно. Не было никаких посторонних мыслей.

Сначала я отгулял отпуск за два месяца, прилетел в Ташкент на сборный пункт на пересылку. Из штаба мне дали направление на пересылку в штаб 40-й армии. Потом всех посадили в самолет, взлетели и часа через два приземлились в Кабуле. Там тоже пересылка была — это было 4 апреля 1984 года. Сразу с пересылки мне дали направление в 58-ю бригаду матобеспечения, в населенный пункт Пули-Хумри, в 280 километрах от Кабула на север через перевал Саланг. Там я попал в рембат командиром ремонтно-восстановительного взвода.

Скажешь, непыльная работа? Ну, а кто же эту технику эвакуировал? Поступала заявка на бригаду: нужно эвакуировать такую-то технику — попала колонна, скажем, под обстрел. Шли четыре-пять машин в сопровождении бронетранспортера, пара зениток и КЭТЛ — колесный легкий эвакуационный тягач, и эту машину подгоняли под подбитую.

Бывало так, что стреляют из гранатомета и попадают в кабину, или мост у нее отрывает — то есть она обездвижена, а груз остается целым. И вот эту машину загружают на КЭТЛ (это «Уралы» были) и привозят к нам в рембат, где мы их ремонтируем. И отстреливаться приходилось, конечно, не раз.

Что касается местных, то как наши к ним относились, так и они. У меня со стороны афганцев было очень много друзей. Я не в одном месте служил, у меня еще было место службы в самом Кабуле, в штабе армии. Поскольку я был автомобилистом, тыловиком, то в течение месяцев восьми я служил в подразделении, которое снабжало штаб питьевой водой. У меня был отдельный взвод подвоза воды, и там у меня было очень много друзей-афганцев.

Я тебе скажу как военный: их искусственно ссорили наши разведчики, эти все племена между собой хвостами скручивали. Если бы они все объединились там и разом захотели бы дать бой нашей армии, мы бы там и суток не продержались, при всех наших героических ребятах и обалденных видах вооружения. Но у них были все время распри между собой. То за землю воевали, то один другому что-то не то сказал...

Я даже на фарси одно время говорил. У меня был мальчишка-афганец, ему лет 14 было. Когда я приезжал в Кабул, он меня учил. Это очень мне пригодилось. У нас в Союзе был дефицит всего, что уж скрывать. А в Кабуле было все, начиная от гвоздика маленького или иголочки и заканчивая кожаными куртками, шубами — чем угодно. Вплоть до оружия.

В Пули-Хумри стоял 395-й мотострелковый полк, у меня там много друзей было. Они как с боевых приходили, рассказывали за рюмкой чая, что если не дай бог эти все договорятся и объединятся, нам несладко придется.

Я знаю еще, что там были «Черные аисты» — наемники из Пакистана. Этот 395-й полк несколько раз ходил на них и выходил с существенными потерями, потому что это были очень подготовленные ребята. За одним таким «аистом» гонялись чуть ли не неделю, он перестрелял человек пять или семь наших, но так и не смогли его поймать. Причем гонялся за ним наш спецназ, честно могу сказать, еще какие боевики были! Тех, кого сейчас в кино показывают, нервно курят в углу.

Ублюдков знаешь сколько было? У нас был комбриг, и каждая колонна обязательно что-нибудь ему везла. Либо магнитофон, либо плащ кожаный, либо еще что-то. Колонны, ходившие в Союз, обязательно ему водку ящиками привозили, а он через своих доверенных людей продавал ее нам же. Только в Союзе он ее брал по 5 рублей 20 копеек, а у нас продавал по 50 чеков за бутылку. Представь, какой выхлоп для него был.

Начальник политотдела был связан с духами... Не с самими духами, конечно, но там очень сложно было понять, бандит он или гражданский, партийный он или помогает духам. Если нет выгоды, он тебя в лучшем случае игнорирует, если есть — помогает. И я точно знаю, что начальник нашего политотдела был завязан с госпиталем (да и комбриг в этих делах был). Там же для того, чтобы раненым операции делать, наркотики давали ребятам. Доказательств у меня, конечно, нет, но это рассказывали люди, которые их непосредственно снабжали.

Всех афганцев называть героями не надо. И предательство было. Там очень часто практиковалось такое: едешь, а в начале населенного пункта тебя встречает человек и предлагает, мол, мы вас не обстреливаем, а вы даете нам из последней машины, допустим, несколько мешков муки или солярки отливаете... Только не патронами — я патронами и взрывчатыми веществами никогда не торговал. Муку сбрасывал, было несколько раз, они из нее потом лепешки делали, зато нашу колонну никто не трогал. А когда на конечный пункт приезжаем, эту недостачу как-то считают на складах... Опять же договариваешься с начальником — дашь ему денег, или водки, или еще чего, и он все списывает. А мой лучший друг, с которым мы в одной колонне ходили, взял и вломил меня. Меня несколько раз на ордена отправляли, а после того, как этот парень сдал меня как стеклотару, эти наградные все порвали к чертовой матери. Это простая человеческая подлость.

Со мной такое два раза происходило. Один человек, который сейчас занимает достаточно высокую должность, меня тогда фактически нагибал, в тюрьму сажал. Сейчас приехал ко мне в Севастополь, стеснялся узнавать мой адрес у друзей, но узнал, приехал, извинялся: «Вот у нас дела в Афгане были, ты уж меня прости». Он был в техотделе бригады, когда на меня пытались повесить одно дело. Во время боевых подорвали машину. Я ее эвакуировал, восстановил, и через неделю она пошла в колонну. А начальство уже заявило, что эта машина подорвана, получили справку от чекистов. И понеслась...

Хотя я вспоминаю это время очень тепло, несмотря на все неприятности и трудности. У нас там люди разделились на тварей и нормальных — но это, наверное, всегда так бывает.

В 1986 году я получил направление в Забайкалье. Должен был в Венгрию ехать, но ротный мне всю жизнь испортил, перечеркнул, перековеркал.

К нам должен был начальник тыла приехать с инспекцией, и у нас решили в бане закопать треть от большой железнодорожной цистерны под нефть. А я в этот день как раз сменился с наряда, где-то часов в шесть. Вечернее построение, и ротный говорит Мироненко и еще одному парню: «Давайте быстро в баню».

Баня — это большая вырытая в земле яма, обложенная снарядными ящиками, заштукатуренная, приведенная в порядок. Там стояла здоровая чугунная труба — «поларис», как мы ее называли, в которую капала солярка, и она разогревалась добела. Она была обложена галькой. И там все парились. До того момента, как привезли эту цистерну, в холодную воду ныряли в резервный резиновый резервуар, двадцатипятикубовый.

И тут комбату приспичило закопать цистерну, чтобы прямо не выходя из бани можно было купаться в холодненькой. Все сделали, но у ротного появилась идея скрутить по ее краю трубу, наделать в ней дырок, чтобы фонтанчики были, и обеспечить таким образом подачу воды. Чтобы идиллия была — показать начальству: глядите, у нас все хорошо!

Но по времени это сделать не успевали. Ребята неделю этим занимались, практически не спали. А Мироненко, сварщик, был в моем взводе. На построении он из строя выходит ко мне и говорит: «Товарищ лейтенант, дайте мне хоть поспать, меня клинит!» Но ротный кричит Мироненко: «А ты что тут делаешь? А ну в баню, заканчивай все давай!» Я ему говорю: «Нельзя Мироненко брать, он спать должен, он же две-три ночи не спал! Он же свалится там!» Но тот непреклонен: «Ты что мне тут мозги паришь? Завтра начальник тыла приедет, а у нас баня не готова! Я приказываю!» Солдат поворачивается и идет работать. Причем все это слышал практически весь строй.

Как потом оказалось, Мироненко спустился на дно этой емкости, заснул и случайно затушил газовую горелку, которая продолжала работать. В этот момент его напарник, почувствовавший запах ацетилена от автогена, кричит ему туда: «Мирон, ты чего там делаешь, уснул? Ты не спи, я пойду баллон кислородный поменяю». И не перекрыл ацетилен. А Мироненко спросонья нашаривает в кармане коробок и чиркает спичкой. Понимаешь, какой объем взрывчатого вещества к тому времени там скопился? Разворотило все к чертовой матери.

Бахнуло, наверное, часов в 12. На следующий день начали разбор: чей подчиненный, кто дал команду... И ротный тут же все спихнул на меня — мол, это его подчиненный. И началось. Меня сразу же на гауптвахту засадили. Я на ней суток десять просидел, похудел на 18 килограммов. Камера была метр на метр, а в высоту — метр шестьдесят. Вот так я все это время сидел и почти не спал. А в углу камеры стоял такой же «поларис» и разогревался. Фактически я был вдавлен в стенку. Это ужасно — по-моему, даже фашисты такого не придумывали. Жена (я в Афганистане женился, она русская, в столовой работала) написала письмо Горбачеву, что издеваются над человеком, который ни в чем не виноват, и меня только тогда выпустили. Но жизнь моя уже была испорчена.

Когда было партсобрание, меня исключили из партии за ненадлежащий контроль за личным составом. Прокуратура на меня уголовное дело завела. Но всех опросили и выяснили, что я, наоборот, пытался не дать этому парню пойти работать, и, пополоскав меня, дело закрыли. Хрен бы с этим начальником тыла, купался бы в этой резиновой емкости, ничего страшного. Но ротному приспичило рвануть задницу, чтобы капитана получить...

А так — не только негатив был. Хорошие нормальные люди там как братья были. Некоторые афганцы, пуштуны, лучше к нам относились, чем многие наши командиры. Люди другие были. Там, в экстремальной обстановке, совершенно по-другому все воспринимается. Тот, с кем ты сейчас чай пьешь, возможно, через день-два тебе жизнь спасет. Или ты ему.

С некоторыми ребятами я до сих пор переписываюсь в «Одноклассниках». Встречаться — не встречались, но созваниваемся регулярно. Понимаешь, время тогда совершенно другое было. Может быть, дело в нашей молодости, может быть — в идеологии. Мы были воспитаны совершенно не на нынешних ценностях. Но сейчас я туда в жизни бы не поехал, потому что все это мне икается и будет еще икаться.

Когда войска вывели, мне очень было обидно. Столько жизней погубили, выходили — и все там побросали. По-моему, там нужно было оседать всерьез и надолго. Наши бойцы мальчишкам местным — бачам — сгущенку и хлеб свой отдавали. К нам очень хорошо простое население относились. Мы стреляли-то не по нему. В нас стреляли, а мы отвечали.

Но сейчас туда, конечно, ни за что бы не поехал. Бешеные деньги, которые там крутились, никому добра не принесли. Со мной несколько человек были, которые, я знаю, наркотой торговали. Бывает, попадут в БМП из гранатомета, от бойца фарш остается — ничего практически. Цинковый гроб отправлять вроде надо. И в этих гробах везли героин в Союз. Я не могу этого утверждать точно, но знакомые офицеры об этом много раз рассказывали, и в том, что это было, уверен на 99,9 (в периоде) процентов.

Там очень много грязи было. А я был идеалистом. Когда меня выгнали из партии, я стреляться собирался, не поверишь. Это я сейчас понимаю, какой был дурак, я воспитан так был. Мой отец всю жизнь был коммунистом, оба деда в Великую Отечественную были... Я сейчас понимаю, что это шоры были идеологические, нельзя было так думать.

В 90-е, когда Ельцин встал у власти, я написал заявление и сам вышел из партии. Ее разогнали через год или около того. Сказал в парткоме: я с вами ничего общего не хочу иметь. Почему? Да просто разложилось все, поменялось. Самым главным для людей стали деньги. У народной собственности появились хозяева. Нас просто очень долго обманывали. А может, и сейчас обманывают.