Шла уже вторая половина 80-х — и все мы знали, что это за место — Афганистан, общались с ребятами, которые там воевали. Однако никакой широкой огласки не было, на собраниях «афганцы» еще не выступали и ветеранами они еще не были.

Решил, что надо себя испытать. Человек ведь всегда проверяется в деле, хотя был и страх смерти, и страх попасть в плен, конечно. Страх у любого есть, только его надо побеждать.

Я добровольцем отправился в Афганистан и о своем решении не жалею. Накануне сделал предложение будущей супруге Наташе: 5 февраля 1988 года мы расписались, а 17 апреля я уже был там.

Наташа согласилась меня ждать и вообще помогла мне морально выстоять.

Рота у нас была большая и нестандартная — 150 человек. Называлась местной стрелковой. Я такого больше нигде не встречал. Подчинялась рота непосредственно начальнику штаба бригады, которого мы все звали «мамой». Люди туда отбирались и хорошо оснащались.

Были и такие, кто приезжал в Афган во второй и в третий раз. Офицеры и прапорщики. Спрашивал: «Зачем?» Они отвечали, что дома — не жизнь, все очень сложно, а в Афгане все проще.

На войне люди попадают в особую замкнутую среду — наподобие аквариума — и сразу видно, что ты за «рыбка».

Мы охраняли огромные склады 58-й армии. Оттуда уходили колонны в боевые подразделения Афганистана, порой приходилось участвовать в сопровождении этих колонн, поэтому мне довелось побывать и в Кабуле, и в Кундузе, и некоторых других местах.

Главный принцип жизни на войне известен: не высовывайся. Однако если предложили куда-то поехать, то соглашайся. Надо — значит надо. Такое смиренное отношение всегда помогает.

Был такой момент: если человек пересекал границу с Афганистаном, то он уже считался участником боевых действий. И это верно.

Когда командир роты заболел — я три месяца исполнял его обязанности. Именно тогда у нас произошло вошедшее в историю афганской войны ЧП — взрывы на артиллерийских складах в августе 88-го.

Несколько часов мы провели под этой бомбежкой. Создалась мощная кумулятивная струя. Ветер, гарь от взрывов. Часть казарм сгорела подчистую. Запах был чудовищный. Ко мне в комнату влетела мина и не разорвалась. Упала рядом с койкой. Саперы потом ее вынесли.

Осколков было в воздухе столько, будто дождь шел. Я действовал «на автомате», как на тренировках.

Помню, на командном пункте подошел прапорщик и попросил отпустить его, чтобы забрать бойца с поста. Я разрешил. Он надел бронежилет, каску, взял автомат и вышел. Смотрю, вокруг него все рвется, а он идет как заговоренный. Нужно было далеко идти. Два километра. Часть дороги была видна. Обратно так же шел: не сгибаясь, спокойно. Я про себя думал: «Неужели так можно идти?» Но солдата прапорщик не нашел. Мы отправились с ним во второй раз, уже на БРДМ. Машина почти сразу просела. Колеса нашпиговало осколками, включилась самоподкачка шин. Так и доехали до места. Там пришлось выходить. Солдат нашелся, живой, прятался за камнем.

Ни один человек у меня из подразделения в этом пекле не погиб. Как тут не поверить в то, что не все в жизни подчиняется законам физики и математики?

У меня у самого после прогулок под огнем — ни одного осколка на бронежилете, на каске, ни одной зацепки даже на форме не осталось. Тот день стал для меня в каком-то смысле поворотным.

Мои тетка и бабушка были людьми очень набожными. Они наставляли, что если тяжело будет в Афганистане, то молись Марии Египетской. В итоге получилось, что первая в моей жизни молитва была обращена не к Богу, а к этой святой. Молился я за себя и за своих подчиненных. Все время как куда-то выезд: «Мария Египетская, помоги».

В Бога я в ту пору еще не верил. Был таким человеком, который ищет справедливости во всем. С одной стороны, в этом есть своя чистота, а с другой — наивность. Как свести счет всему на свете? Есть суды Божьи — и нам в них порой не разобраться. Для этого нужно хотя бы знать Священное Писание, но и то бывает, что не помогает.

Среди подчиненных принципиально неверующих людей не было. По крайней мере, у всех, когда выходили на утренний осмотр, были либо вырезанные крестики, либо пояски с 90-м псалмом. Такова военная традиция.

Я порой подтрунивал над солдатами: «Что это такое? Ведь вы же коммунисты, комсомольцы, а верите какой-то ерунде?» Но снимать кресты не просил.

Как-то я лежал в госпитале в Афганистане со старшиной саперной роты. Он мне важную вещь сказал: «Если при разминировании ты что-то находишь и тихо кладешь это в карман, то ты первый кандидат или на подрыв, или на болезнь. Нельзя этого делать». Первый закон минера: ничего не бери. Надо тебе что-то — командир раздаст. Вот так закон человеческий пересекается с законом Божьим.

Нам, конечно, подробно объясняли, зачем мы воюем: интернациональный долг и так далее, но цель моей службы в Афгане была одна — вернуть всех своих ребят домой живыми.

В течение года уже шли разговоры о скором выводе войск. В некоторой степени за это мы стали уважать тогдашнего лидера государства Михаила Горбачева.

О переменах, которые происходили дома, узнавали из писем. Сами старались родственникам ни о чем неприятном не рассказывать, чтобы не волновать лишний раз. Отец, говорят, за меня переживал: изучал карты боевых действий, собирал какие-то заметки газетные.

Война требует колоссального внутреннего напряжения, возможно, даже больше, чем внешнего. Здесь дело не в беготне, а наоборот, в умении сохранять спокойствие. К примеру, еду на машине с прапорщиком по опасной дороге, а навстречу какой-нибудь местный житель с гранатометом на изготовку: прицеливается, улыбается. И я улыбаюсь ему в ответ, а сам держу в руках гранату с выдернутой чекой.

С другой стороны, на границе между жизнью и смертью, да еще и в чужой стране, отношения между солдатами были пропитаны абсолютным доверием. В Афгане я мог подойти к любому водителю и попросить, чтобы меня подбросили куда-то. Без вопросов. То же самое — на вертолете. Ни о каких деньгах, как вы понимаете, речи быть не могло.

При этом никакого панибратства, понимаете? Вот в чем штука. Я подчиненных называл по имени-отчеству, но это не отменяло постоянных тренировок и других методов поддержания подразделения в форме, чтобы люди были готовы ко всему. Приказы не надо было повторять дважды, не надо было даже проверять их исполнение.

Единственное, насколько было можно, мы делали бойцам щадящие условия: три часа на сон вместо двух, потом — час бодрствования и еще два — в наряде.

Еще, помню, солдатам приходилось ежедневно застирывать одежду. Ведь на улице было пекло в 50 градусов по Цельсию. И никаких кондиционеров. От этих постоянных стирок гимнастерки приобретали известный по фильмам об Афгане белый цвет. По ним можно было судить, является солдат старослужащим или нет.

Одна из главных проблем афганцев — это обида, что здесь, в Союзе, все не так, как было в Афгане. В первую очередь, не хватало таких же теплых отношений между людьми.

Порой нас встречали даже с некоторой враждебностью. Так, по возвращении из Афгана, мы с другим офицером хотели новые фуражки получить. Объяснили, что вот в командировке вся форма поистерлась и так далее, а нам ответили: «Мы вас туда не посылали». Я понимаю, что это расхожая фраза, но так действительно говорили и, разумеется, что не все ветераны, а особенно те, что сражались на передовой, могли молча такое проглотить.

По-другому складывались и отношения с подчиненными. Я сперва тоже пытался по имени-отчеству, но ребята начали хитрить, подводить. Тогда я сказал себе: стоп. С ними так поступать и разговаривать нельзя.

Получается, что самый ценный для военного опыт действий в боевой обстановке неприменим в условиях мирной жизни.

Сперва афганцы держались вместе. Помню, в первые годы ветераны создавали много патриотических обществ, а потом эти общества стали лопаться как мыльные пузыри.

Не стало той страны, за которую мы воевали. У людей, да и у нас тоже уже были другие цели, задачи. Многим хотелось стать богаче. Льготы появились. С одной стороны — это хорошо, но с другой — начались какие-то трения: кто кому чего дал или не дал.

Я встречал таких агфанцев, которые озлоблялись на весь мир и друг на друга. Вот взрывы на Котляковском кладбище — это же были разборки между ними.

Мне повезло, вернее, Господь меня увел от таких проблем. Я нашел отношения, схожие с теми, какие были в Афгане, в среде верующих людей. Сыграло свою роль и распределение в Московский военный округ. Нам, афганцам, дали возможность выбрать любой округ, в котором хочешь продолжать службу. Я попал в штаб округа, потом в академию бронетанковых войск. Публика здесь была более интеллигентная.

Потом зарплату стали платить раз в три месяца, а у нас с женой — четверо детей. Денег не было. Духовник — отец Александр Лаврин — посоветовал искать работу.

Предложили в милицию пойти, и духовник сказал: «Иди». А я только что написал и успешно защитил научную работу: «Боевые и нравственные традиции российского офицерства».

Так вот если русский военный офицер в царские времена переходил в жандармерию, то с ним переставали здороваться. Я был в шоке какое-то время, но затем согласился. Теперь я понимаю, что тот случай был наиболее благоприятным. По-другому я бы просто из армии не ушел и, возможно, не стал бы священником в результате.

В милиции у меня было прозвище Шарапов, потому что я не понимал, как, будучи стражем порядка, можно пройти по рынку и взять два арбуза себе просто так. Проработал я недолго. Когда вкупе с армейской моя выслуга составила 20 лет — ушел на пенсию.

Съездил в паломничество на Валаам, после чего мне предложили в алтарь приходить, помогать. Я согласился, а со временем сам стал священником. У меня не было церковного образования, но я зачитывался духовной литературой, это помогало, а потом и семинарию окончил.

Принципы жизни с Богом и принципы службы в армии, как нас учили в училище, не всегда соответствуют друг другу. Разные устремления. Солдат мечтает стать генералом, а у христиан «блажен нищий духом». Это два полюса: на одном — «я хочу», а на другом — «если даст Бог».

Хотя вот у тех, кто войну прошел, правильное понимание вещей возникает. Часто ветераны к своим наградам относятся так: «Разве это мои ордена и медали? Это все товарищи мои боевые, а я тут ни при чем». Или даже так говорят: «Это Господь мне помог, это его заслуга».